Георг Эберс - Тернистым путем [Каракалла]

Андреас говорил ей, что обязанность христианина и каждого хорошего человека жертвовать собственным спасением ради спасения своего ближнего, и она чувствовала себя способною забыть о самой себе для счастья и жизни тех, кого она любила больше всего, так как только их одних она считала своими «ближними».

Может быть, еще было время исправить то, в чем она провинилась, когда она усыпляла императора, нимало не подумав о своих близких. Вместо того чтобы разбудить его, она злоупотребила своею властью над братом и, не позволив ему говорить, может быть, помешала их спасению.

Но праздное сожаление было здесь более неуместно, чем где-нибудь, и потому она плотнее закутала голову в свою вуаль и, отходя, крикнула брату:

– Подожди здесь, я сейчас вернусь.

– Что ты хочешь делать? – спросил испуганный Александр.

– Я возвращаюсь к больному, – отвечала она решительно. Брат в ужасе схватил ее руку, запрещая ей этот шаг именем отца. Но при его запальчивом возгласе: «Я не потерплю этого», она пыталась высвободиться из его рук и крикнула ему в лицо:

– А ты? Разве ты, от жизни которого зависит в тысячу раз больше, чем от моей, не пошел добровольно в тюрьму и на смерть, чтобы спасти своего отца?

– Он лишился свободы из-за меня, – прервал ее Александр. Но она быстро возразила:

– Если бы я не думала только о себе, то приказание освободить наших теперь было бы уже в гавани, Я иду!

Александр выпустил ее руку и вскричал, точно вынужденный каким-то внутренним толчком:

– Так иди!

– А ты, – торопливо сказала Мелисса, – отправишься к госпоже Эвриале. Она еще ждет меня. Расскажи все и попроси ее от моего имени лечь спать. Скажи также, что я помню слова относительно «исполняющегося времени». Запомни это выражение. Объясни ей, что если я снова подвергаю себя опасности, то делаю это по внушению моего внутреннего голоса, который говорит мне, что так следует поступить, и это справедливо, поверь мне, Александр.

Художник обнял и поцеловал сестру, но пожелания, которые он высказал ей по пути, она поняла только наполовину, потому что его голос прерывался от волнения.

Он считал подразумевающимся само собою, что должен проводить ее до комнаты императора, но она не допустила этого. Его появление повело бы только к новым затруднениям, говорила она.

Он покорился и на этот раз, но не согласился ждать ее возвращения здесь.

После того как Мелисса исчезла в помещении императора, он тотчас же исполнил желание сестры и сообщил Эвриале о случившемся.

Снова, ободренный матроной, которую отвага Мелиссы сначала испугала не меньше, чем его, он вернулся в передний зал, где, то в глубоком волнении ходя взад и вперед, то отдыхая на мраморной скамье, дожидался сестры. При этом им часто овладевал сон. Тогда все омрачавшее его веселую душу удалялось от него, и вместо устрашающих образов, мучивших его во время дремоты, он во сне видел прекрасную христианку Агафью.

Приемные комнаты уже были пусты, когда Мелисса проходила по ним теперь. При известии, что цезарь спит, большинство друзей императора отправилось на покой в город, а немногие оставшиеся были безмолвны при ее появлении. Филострат сказал им, что император питает к ней большое уважение как в единственной особе, которая может облегчить его страдания своею собственною чудесною силою врачевания.

В таблиниуме, превращенном в комнату для больного, теперь не было ничего слышно, кроме дыхания и легкого храпа спящих людей. Филострат тоже спал в кресле на заднем плане комнаты.

Когда философ возвратился, Каракалла заметил его и в полусне, а может быть, и совсем во сне приказал ему оставаться при нем, и, таким образом, философ был принужден провести ночь здесь.

Вольноотпущенник Эпагатос лежал на подушке, взятой из столового зала, врач крепко спал, и, когда его храп раздавался громче, старый Адвент толкал его и тихонько предостерегал. Он, бывший почтальон, был единственным человеком, который заметил приход Мелиссы; но он только блеснул ей навстречу своими полуслепыми глазами и после безмолвно заданного самому себе вопроса, что могло привести девушку снова сюда, повернулся, чтобы тоже заснуть, так как пришел в убеждению, что это молодое и сильное создание будет бодрствовать и находиться под рукой, если цезарю понадобится что-нибудь.

Его мысли о возвращении Мелиссы привели его ко многим предположениям, но не дошли ни до какого результата. «Нельзя узнать женщин, – заключил он свои размышления, – если тебе неизвестно, что у них самое неправдоподобное часто становится верным. Эта, конечно, не принадлежит к числу флейтисток. Кто знает, какая непонятная для нашего брата причуда или глупость привела ее сюда? Во всяком случае ей легче, чем мне, держать глаза открытыми».

При этом он кивнул ей и тихо попросил принести плащ из пустой соседней комнаты, потому что старое тело нуждается в теплоте, и Мелисса охотно исполнила его желание и с любезною заботливостью окутала дрожавшие от холода ноги старика широкою каракаллой.

Затем она опять вернулась к ложу больного, чтобы дожидаться его пробуждения. Он крепко спал, это было видно по его ровному дыханию. Другие тоже спали, и скоро тихий храп Адвента, смешивавшийся с более громким храпением врача, показал, что он перестал бодрствовать. Спящий Филострат по временам бормотал какие-то невнятные слова, а лев, которому, может быть, грезилась свобода на его песчаной родине, часто взвизгивал во сне.

Она одна бодрствовала.

Ей казалось, что она находится в царстве сна и вокруг нее среди какого-то странного шороха волнуются видения и грезы.

Ей было страшно, а мысль, что она, единственная женщина, находится среди такого множества мужчин, усиливала это неприятное чувство страха.

Она не могла сидеть на стуле. Неслышно, как тень, она приблизилась к изголовью спящего императора и, сдерживая дыхание, стала прислушиваться. Как крепко он спит! Но ведь она пришла затем, чтобы говорить с ним. Если его сон продлится до восхода солнца, то помилование ее близких придет слишком поздно, и прикованные к жесткой скамье отец и брат должны будут вместе с ворами и убийцами ворочать тяжелыми веслами как галерные невольники. Каким страшным способом исполнится тогда желание отца употреблять свою силу в дело. И разве Филипп, узкогрудый философ, в состоянии вынести напряжение, которое оказывалось гибельным даже для многих сильных?

Она должна была разбудить страшного человека. Только он один мог оказать помощь в этом случае.

Она уже подняла руку, чтобы положить на его плечо, но отняла ее на полдороге. Ей показалось, что отнять у больного сон, его лучшее лекарство, почти столь же преступно, как похитить жизнь у здорового. Еще не могло быть слишком поздно, а цепь гавани будет снята только при восходе солнца. Пусть он еще поспит.

С этим решением она снова опустилась на свое место и стала прислушиваться к звукам, нарушавшим ночную тишину.

Как безобразны, как отвратительны были эти звуки! Самый простой из спящих, старый Адвент, буквально рассекал воздух своим храпом. Дыхание императора было чуть слышно, и какими благородными линиями была очерчена половина его лица, которую она видела, в то время как другою он прижался к подушке. Неужели же она действительно имеет причины опасаться его пробуждения? Неужели он именно таков, каким видела его Вереника? То участие, которое она почувствовала к нему при первой встрече, снова проснулось в ней, несмотря на все испытанные ею разочарования, и она перестала бояться его. При этом ей пришла в голову мысль, оправдывавшая ее намерение нарушить сон больного. Приходилось не допустить его до нового злодеяния, не дав ему погубить людей невинных. Но она хотела сперва удостовериться, действительно ли время не терпит.

И вот она стала смотреть в открытое окно на звезды и на обширную площадь, расстилавшуюся у ее ног. Прошел уже третий час пополуночи и оставалось еще много времени до восхода солнца.

Внизу все было тихо. Макрин, префект преторианцев, узнав, что императором овладел благодетельный сон, который не следует нарушать, запретил подавать громкие сигналы; площадь была заперта для граждан города, и потому до девушки, прислушивавшейся сверху, не доходило ни одного звука, кроме размеренного шага часовых и крика сов, возвращавшихся в свои гнезда под кровлю Серапеума. Морской ветер гнал облака по небу, а покрытая палатками площадь, которую он задевал, уподоблялась морю с высокими тихо трепещущими белыми волнами. Лагерь к полудню отчасти опустел: во время трапезы Каракалла осуществил свою угрозу, высказанную утром, приказав расквартировать часть избранного войска по домам самых богатых александрийцев.

Далеко высунувшись из окна, Мелисса смотрела в сторону севера. Морской ветер развевал ее волосы. На море, откуда он несся, может быть, уже через несколько часов беспокойные волны будут перебрасывать из стороны в сторону тот корабль, на скамьях которого ее отец и брат работают руками в недостойной роли рабов. Этого не должно, не может быть!.. Но что это такое?